Бесплатная библиотека онлайн

Успех сборника баллад Фон Гумбольдта Флейшера был мгновенным, оглушительным и неоспоримым. В тридцатые годы все ждали чего-нибудь эдакого, и Гумбольдт попал в точку. Могу признаться, что даже мне в Богом забытой дыре грезилась именно такая личность - писатель-авангардист, первый в нарождающейся генерации, хорош собой, светловолосый, широкий в плечах, очень серьезный, да к тому же острый на язык и великолепно образованный. Гумбольдт был как раз таким. О книге кричали все журналы. «Тайм» поместил его портрет и не присовокупил ни единого оскорбления, а «Ньюсуик» даже расщедрился на похвалу. Меня, студента Висконсинского университета, который день и ночь только и думал что о литературе, «Баллады Арлекина» потрясли до глубины души. Гумбольдт показал мне новые горизонты, открыл доселе неведомые возможности слова. Я просто захлебывался исступленным восторгом, завидовал его удаче, его таланту, его славе и, едва дождавшись мая, отправился на восток, чтобы взглянуть на своего кумира и, если получится, сойтись с ним поближе. Автобус, тот, что шел через Скрэнтон, тащился почти пятьдесят часов. Но какое это могло иметь значение! Через открытые окна я впервые увидел горы. Деревья только-только выпустили первые листочки. Мне вспомнилась бетховенская Пасторальная. Казалось, меня окатили зеленью с головы до ног. Манхэттен был прекрасен. Я снял комнату за три бакса в неделю и устроился продавать вразнос щетки. Все вокруг восхищало меня. На мое длинное восторженное письмо Гумбольдт ответил приглашением в Гринвич-Виллидж «поговорить о литературе и обменяться мыслями». Жил он на Бедфорд-стрит, рядом с рестораном «Чамли». Гумбольдт предложил мне черный кофе, а позже джин, который плеснул в ту же чашку.

- Ну что ж, вы вполне приятный молодой человек, Чарли, - сказал он.

- Так что, надо полагать, вы человек удачливый, а? Думаю, вы рано полысеете. И такие выразительные глаза! Но вы, конечно, влюблены в литературу, и это главное. В вас есть восприимчивость.

Именно Гумбольдт ввел в обиход это словечко, и «восприимчивость» сделалась популярной.

В те времена Гумбольдт был весьма расположен ко мне - он даже представил меня своим соседям и добыл для меня несколько книг на рецензию. А я любил его всегда.

Слава Гумбольдта продержалась около десяти лет, но в конце сороковых покатилась вниз. А уже в начале пятидесятых я и сам сделался знаменитым и даже заработал кучу денег. О, деньги, деньги! Вот обвинение, которое бросил мне Гумбольдт. В последние годы жизни, когда ему удавалось вынырнуть из черного болезненного одиночества и стряхнуть с себя немоту подавленности и разочарования, он слонялся по Нью-Йорку и поносил меня и мой «миллион долларов».

- Возьмем, к примеру, Чарли Ситрина, - говорил Гумбольдт. - Он приехал из Мэдисона, штат Висконсин, и постучал в мою дверь. А теперь у него миллион! Разве писатель, или, скажем, просто человек мыслящий может честно заработать такие деньги? Вы говорите Кейнс? Ладно. Кейнс - это мировая величина, гений экономики, слава Лондонского университета, женат на русской балерине. К таким деньги липнут сами… Но, черт возьми, чтобы какой-то там Ситрин выбился в богачи? Когда-то мы были близкими друзьями, - Гумбольдт говорил именно так, - и я утверждаю, что есть в этом человеке какая-то извращенность. Почему он с такими деньгами похоронил себя в захолустье? Зачем ему понадобился Чикаго? Я скажу вам зачем: боится, что все поймут, что он за фрукт!

Как только его затуманенные мозги хоть немного прояснялись, он использовал все свое дарование, чтобы уязвить меня. Гигантская, изнурительная работа.

Но деньги меня мало занимали. О боже, нет! Я жаждал добра. Мне до смерти хотелось сделать в этой жизни что-нибудь по-настоящему хорошее. И истоки этого стремления крылись в моем по-юношески эксцентричном восприятии жизни - мне казалось, что только с головой погрузившись в ледяные глубины бытия и ощупью, самозабвенно и отчаянно пытаясь отыскать его смысл, можно осознать туманную завесу существования, постичь Майю-иллюзию, заметить в абсолютной пустоте нестерпимо белое сияние вечности, тускнеющее в многоцветных витражных сводах, и все такое прочее.

Такие вещи просто сводили меня с ума. Гумбольдт, конечно, знал об этом, но к концу жизни растерял последние крохи симпатии к моей персоне. Больной и обиженный, он уже не позволял себе ни малейшей снисходительности и только неутомимо подчеркивал разницу между «туманной завесой» и большими деньгами. Но деньги, которые его так возмущали, пришли ко мне сами собой. Капитализм изрыгнул их по каким-то своим, бессмысленным и смешным причинам. Теперь весь мир делает деньги. Вчера в «Уолл-стрит джорнэл», в статье о меланхолии изобилия я прочел, что «никогда еще за все пять тысячелетий письменной истории человечества жизнь не была такой изобильной». Может быть, поэтому так искорежены умы, сформированные тысячелетиями полуголодного существования? Но сердцу трудно приветствовать приход сытости. И оно иногда попросту отказывается замечать его.

В двадцатые годы во время мартовской оттепели чикагские мальчишки выходили на охоту. Вдоль дорог высились грязные сугробы. А когда они подтаивали, и вода, бурля и пенясь, неслась по канавам, можно было найти настоящие сокровища - бутылочные горлышки, шестерни, монетки с изображением индейцев. И вот вдруг, прошлой весной, я, давно уже немолодой человек, обнаружил, что шагаю вдоль обочины по проезжей части и внимательно смотрю под ноги. Почему? Для чего? Вероятно, чтобы найти десятицентовик, или даже полдоллара. Зачем?.. Не знаю… Не знаю, как это произошло, но ребячья душа вдруг вернулась в меня, и все растаяло - лед, благоразумие, взрослость. Интересно, что бы на это сказал Гумбольдт?

Когда вокруг заговорили о его оскорбительных высказываниях в мой адрес, я то и дело обнаруживал, что согласен с ним. «Они дали Ситрину Пулитцеровскую премию за его книгу о Вильсоне и Тамалти. А ведь Пулитцер

- для балбесов, раздувающихся от важности, что твой индюк. Эта награда, которую присуждают безграмотные проходимцы, - просто обыкновенная тупоумная газетная шумиха. Так что ты становишься ходячей пулитцеровской рекламой, и даже когда отдашь концы, в некрологе напишут «ушел из жизни лауреат Пулитцеровской премии». Пожалуй, тут он прав. «А Чарли получил целых два Пулитцера. Первый - за ту слащавую сентиментальную пьеску, которая принесла ему славу на Бродвее и права на кинопостановку - процент от сборов в прокате! Я, конечно, не стану называть его плагиатором, но кое-что он содрал и у меня - мою индивидуальность! Он слепил из нее своего героя».

Даже здесь, как ни дико это звучит, в некотором смысле он был, вероятно, прав.

Гумбольдт был прекрасным рассказчиком - горячим неудержимым импровизатором, чемпионом среди зоилов. Гумбольдт смешал вас с грязью? Что ж, можно рассматривать это как особую честь. Что-то вроде счастья послужить моделью двуносому портрету Пикассо или родиться курицей, выпотрошенной Сутином. Деньги всегда вдохновляли Гумбольдта. Он просто обожал поговорить о богатых. Видимо, почитывал нью-йоркские бульварные газетенки, потому что частенько прохаживался по поводу «золотых» скандалов прошлых лет - Персик и Папаша Браунинг; Гарри Соу и Эвелин Несбитт, не забывая при этом век джаза, Скотта Фицджеральда и Супер-Рича. А последовательниц Генри Джеймса попросту презирал. Время от времени он вынашивал смехотворные планы обогащения. Но, в сущности, у него было лишь одно богатство - начитанность. Он прочел тысячи и тысячи книг. Он повторял, что история - ночной кошмар, в котором он пытается найти отдохновение. Бессонница сделала его образованней. В считанные часы он прочитывал толстенные книги - Маркса и Зомбарта, Тойнби, Ростовцева, Фрейда. Но, говоря о богатстве, он стоял на позиции соотнесения роскоши римских патрициев и достатка американских протестантов. Гумбольдт, как правило, рано или поздно добирался до евреев, джойсовских евреев в шелковых цилиндрах, обретающихся возле Фондовой биржи, а позолоченные черепа или посмертная маска Агамемнона, найденная Шлиманом, могли пробудить в нем гейзер словоизвержения. Да, рассказывать Гумбольдт действительно умел.

Его отец, еврей-иммигрант из Румынии, участвовал в рейде Першинга в Чиуауа, гоняясь за Панчо Вильей по всей Мексике, кишевшей проститутками и лошадьми (кстати, мой отец, маленький стойкий человек, всячески избегал подобных вещей). Отец Гумбольдта окунулся в американскую жизнь с головой. Он говорил о сапогах, горнах и бивуаках, а позднее о лимузинах, роскошных отелях и дворцах во Флориде. В годы бума Гумбольдт-старший жил в Чикаго. Он занимался продажей недвижимости и снимал пол-этажа в «Эджуотер Бич Отель». Летом он посылал за сыном. Гумбольдт помнил Чикаго тех лет. В дни Хэка Уилсона и Вуди Инглиша его семья держала ложу на стадионе «Ригли». На игру они приезжали в «пирс-эрроу» или в «испано-сюизе» (Гумбольдт обожал машины). В те времена в Чикаго обретались Джон Хелд младший, прекрасные девушки в трико, не было недостатка в виски, в гангстерах и в мрачных банках с колоннами на Ла-Салль-стрит, где в стальных сейфах хранились капиталы, нажитые железнодорожными перевозками, продажей свинины и пшеницы. Такого Чикаго я совершенно не знал, когда переехал туда из Аплтона. С детьми поляков-иммигрантов я играл в чижа под мостами надземки. Гумбольдт лакомился безумно вкусной кокосово-зефирной слойкой у Хенрици. А я никогда даже не заглядывал туда.

Однажды мне довелось увидеть мать Гумбольдта в ее зашторенных апартаментах на Вест-Энд-авеню. Чертами лица Гумбольдт пошел в нее. Она сидела, завернувшись в купальный халат, безмолвная, тучная, большеротая. Седые пушистые волосы торчали во все стороны, как у фиджийки. Веснушчатые руки и темное лицо, казавшееся еще темнее из-за пигментных пятен размером с монету. Гумбольдт пытался поговорить с нею, но она не отвечала, только пристально смотрела на него с каким-то вседовлеющим, сугубо женским недовольством. Когда мы выходили, помрачневший Гумбольдт сказал:

- Она отпускала меня в Чикаго, но намекала, чтобы я шпионил за отцом: запоминал номера счетов, переписывал имена его девиц. Собиралась подать на него в суд. Она сумасшедшая, ты же видишь… А во время кризиса отец потерял все до цента. И умер от разрыва сердца во Флориде.

Все это и легло в основу тех самых блестящих и веселых баллад. Гумбольдт сам поставил себе диагноз - маниакально-депрессивный психоз. Целая полка в его кабинете была заставлена работами Фрейда и журналами по психиатрии. А как только человек прочтет «Психопатологию повседневной жизни», он тут же понимает, что повседневная жизнь и есть психопатология. Так случилось и с Гумбольдтом. Он всегда цитировал «Короля Лира»: «В городах мятежи, в деревнях раздоры, во дворцах измены, и рушится связь между родителями и детьми…» Он делал акцент: «родителями и детьми». «Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут сопровождать нас до могилы».

Вот уж действительно «гибельные беспорядки» обрушились на него семь лет назад. Недавно, когда вышла новая поэтическая антология, я сходил в магазин Брентано и просмотрел ее. Гумбольдта не включили. Эти ублюдки, эти похоронных дел мастера от литературы и политиканы, которые решали, кого поместить в сборник, посчитали, что старомодный Гумбольдт им не нужен. А значит, все его мысли, стихи, чувства больше ничего не стоят, а притаившиеся за каждой его строкой попытки вернуть в мир красоту только измучили его самого. Он умер в унылом отеле за Таймс-сквер. А я, писатель совсем другого плана, остался, чтобы оплакивать его, процветая в Чикаго.

Благородная идея сделаться американским поэтом временами заставляла Гумбольдта чувствовать себя чудаком, наивным мальчишкой, клоуном, шутом. Ведь мы живем в атмосфере игр и веселья, как богема или студенты-выпускники. Может быть, Америка вообще не нуждается в высоком искусстве и чудесах духа. У нее слишком много чисто внешних, материальных чудес. Соединенные Штаты Америки - большое механическое чудовище, просто огромное. И чем больше «оно», тем меньше «мы». Вот Гумбольдт и чудил как какой-нибудь комический персонаж. Но внезапно его эксцентричность засбоила, он остановился и задумался. Попытался представить себя отдельно от всего американского мира (я тоже однажды сделал это). Мне довелось наблюдать, как Гумбольдт погрузился в размышления о том, чем заполнить промежуток между «тогда» и «сейчас», между рождением и смертью, как разрешить серьезные вопросы жизни. Только эти терзания ни на грош не прибавили ему здравомыслия. Он начал пить и колоться. В конце концов пришлось несколько раз прибегнуть к шоковой терапии. Ему казалось, что он ведет битву - Гумбольдт против безумия. Только безумие оказалось куда как сильнее.

Мое существование в то время, когда Гумбольдт, так сказать, «воззвал из могилы» и перевернул всю мою жизнь, нельзя было назвать приятным. Но несмотря на пятнадцать лет вражды и отчужденности, он кое-что завещал мне. И я вступил в права наследования.

* * *

Он был очень занятным, но постепенно сходил с ума. Патологии мог не заметить только тот, кто за смехом не давал себе труда присмотреться. Гумбольдт, этот великий, непонятный и красивый человек с широким белокожим лицом, удивительно красноречивый и глубоко страдающий, человек, к которому я так горячо привязался, встретил Успех поистине неистовым взрывом чувств. Как и следовало ожидать, он умер, сраженный своим Поражением. А чего еще ожидать, если все эти существительные для него начинались с заглавной буквы? Сам-то я как мог старался сократить количество священных слов. А у Гумбольдта, мне кажется, их список оказался слишком длинным - Поэзия, Красота, Любовь, Опустошенность, Отчуждение, Политика, История, Подсознание. Ну и конечно - Мания с Депрессией всегда с заглавной буквы. По Гумбольдту, Линкольн был Великой Американской Маниакальной Депрессией. А уж Черчилль с его зеленой тоской - просто классический Маниакально-Депрессивный случай.

- Как и я, Чарли, - говорил Гумбольдт. - Но подумай! Если Энергия - это наслаждение, а Изобилие - это красота, то Маниакальная Депрессия знает гораздо больше о Наслаждении и Красоте, чем все остальное вместе взятое. В чем еще столько Энергии и Изобилия? Так, может быть, стратегия Души в том, чтобы увеличить Депрессию? Разве Фрейд не говорил нам, что Счастье - это всего лишь освобождение от Боли? Значит, чем больше Боли, тем сильнее Счастье. Но Боль первична, а потому именно она становится целью Души. В любом случае, Человечество ошеломлено Изобилием и Красотой определенных индивидуумов. Когда Маниакальная Депрессия освобождается от своего неистовства, человек становится непобедимым. Он берет в плен Историю. Я думаю, что копание в своих болячках - секретное оружие Подсознания. Я думаю, что из всех великих людей и королей, ставших рабами Истории, только Толстой сумел свернуть с наезженной колеи. Не будем обманывать себя, короли больше других больны высокомерием. Герои Маниакальной Депрессии толкают Человечество в свои водовороты, увлекая всех и каждого за собой.

Бедный Гумбольдт не слишком долго вращал свой водоворот. Он так никогда и не стал сияющим центром своего века. Депрессия прицепилась к нему крепко-накрепко. Период мании и поэзии закончился. Через три десятилетия после «Баллад Арлекина», которые сделали его знаменитым, он умер от разрыва сердца в ночлежке на западных сороковых улицах, в одном из кварталов Бауэри. В ту ночь я как раз был в Нью-Йорке. У меня были там Дела - но, конечно, ни о каких добрых делах и речи не может идти. В моих Делах не было ничего доброго. Вдали от всех Гумбольдт жил в доме под названием «Илскомб». Уже потом я посетил это место. Социальная служба поселяла здесь пожилых. Там он и умер. В ту душную и влажную ночь даже я в отеле «Плаза» чувствовал себя не слишком уютно. Угарный газ превысил все нормы. Гудящие кондиционеры роняли капли на головы прохожих. Скверная ночь. В «Боинге-727», который утром уносил меня обратно в Чикаго, я открыл «Нью-Йорк таймс» и увидел некролог Гумбольдта.

Я знал, что Гумбольдту недолго осталось жить, потому что видел его на улице двумя месяцами раньше, и уже тогда из-за его плеча выглядывала смерть. Он меня не заметил. Тучный седой больной неопрятный, он нес преслик, откусывая кусок за куском. Его ленч. А я смотрел на него, скрытый стоявшей машиной. Подойти к нему я не пытался, чувствовал, что это невозможно. Именно в этот раз на Восток меня привело вполне официальное Дело; я не проститутку высматривал, а готовил статью для журнала. Тем утром вместе с сенаторами Джавитсом и Робертом Кеннеди я летел над Нью-Йорком в процессии вертолетов береговой охраны. Затем я присутствовал на политическом ленче в Центральном парке в «Таверне на лужайке», где все собравшиеся приходили в восторг от одного только созерцания друг друга. Я был, как говорится, «в прекрасной форме». Вообще-то, если я не выгляжу хорошо, то кажусь совершенно сломленным. Но в этот день я точно знал, что выгляжу хорошо. Кроме того, в моих карманах водились деньги, и я запросто мог бы отправиться за покупками на Мэдисон-авеню. И если бы мне понравился какой-нибудь галстук от Кардена или «Гермеса», я купил бы его, не справляясь о цене. Мой подтянутый живот не выпирал, я носил рубашки свободного покроя из дорогого тропического хлопка по восемь баксов за штуку. В Чикаго я записался в атлетический клуб и с нарастающим энтузиазмом приводил себя в форму, играя в пэдлбол - разновидность сквоша. Как же я мог заговорить с Гумбольдтом? Это было бы слишком. Пока вертолет, несший меня, гудел над Манхэттеном, и я рассматривал Нью-Йорк, будто коралловый риф сквозь прозрачное дно лодки, Гумбольдт, вероятно, встряхивал свои пузырьки, пытаясь обнаружить препарат, который можно было бы смешать с утренней порцией джина.

После смерти Гумбольдта я стал тренироваться с еще большим усердием. В прошлый День благодарения в Чикаго я убежал от грабителя. Он вынырнул из темной аллеи, и я ударил его. На чистом рефлексе. Отпрыгнул назад и побежал посередине улицы. Я никогда не был хорошим бегуном, даже в детстве. Как же случилось, что, перевалив за пятьдесят, я не только вдохновился бегом, но и сумел развить приличную скорость? Тем же вечером, только позднее, я похвастал, что все еще могу обогнать наркомана в стоярдовом спурте. И перед кем я похвалялся быстротой своих ног? Перед молодой женщиной по имени Рената. Мы лежали в постели, и я рассказывал ей о своем бегстве - я бежал как черт, даже летел. Она сказала мне, как бы между прочим (ох уж эта вежливость, эта деликатность красивых девушек!): «Ты в прекрасной форме, Чарли. Конечно, не гигант, но сильный, крепкий и при этом элегантный». И погладила мои голые бока. Итак, мой приятель Гумбольдт ушел. Даже кости его, вероятно, уже рассыпались в прах на кладбище для бедных, и в могиле ничего не осталось, кроме нескольких комков пыли. А Чарли Ситрин все еще бегал по чикагским улицам наперегонки с разнузданным хулиганьем, Чарли Ситрин поддерживал прекрасную физическую форму и валялся в постели с роскошной пышнотелой подружкой. Этот новый Ситрин научился кое-каким йоговским позам и предпочитал лечить шейный радикулит стойкой на голове. Ренате было прекрасно известно о том, что у меня чрезвычайно низкий уровень холестерина в крови, к тому же я похвастал ей замечаниями врачей насчет моей удивительно юной простаты и более чем нормальной ЭКГ. Ободренный гордыми иллюзиями и идиотскими медицинскими заключениями, я облапил грудастую Ренату на специальном матрасе для больных, выздоравливающих от недержания мочи. Она уставилась на меня глазами влюбленной голубки. Я жадно вдохнул ее удивительный запах, к которому добавился легкий восточный тон духов «Ампир», внося тем самым вклад в триумф американской цивилизации. Но тут же на каком-то пригрезившимся мне фантомном Променаде Атлантик-Сити я увидел другого Ситрина - побитого жизнью, стоящего на пороге старости, обессиленного человека со сгорбленной спиной. О да, такого слабого, что его везли в инвалидном кресле вдоль кромки соленой воды, мерцающей мелкой, почти неподвижной, как и он сам, рябью. Но кто же толкает его кресло? Может быть, Рената? Та самая Рената, которую он завоевал в войне за Счастье молниеносным танковым броском в стиле Паттона? Нет-нет! Рената, конечно, чудная девочка, но мне невыносимо было бы видеть ее за своим инвалидным креслом. Рената? Нет, не она. Конечно нет.

Здесь, в Чикаго, я рассматривал смерть Гумбольдта как самое значительное событие. Я провел очень много времени, переживая и исповедуясь наедине. А ведь мое имя продолжали связывать с именем Гумбольдта. Когда прошлое отступило и для людей, ткущих переливчатые культурные полотна, сороковые сделались значимыми, прошел слух, что в Чикаго все еще здравствует человек, которому довелось быть другом Фон Гумбольдта Флейшера, человек по имени Чарльз Ситрин. Люди стали писать статьи, академические исследования и книги, писали мне и даже прилетали, чтобы побеседовать со мной о Гумбольдте. Нужно сказать, что Чикаго - подходящее место для воспоминаний о Гумбольдте. Расположившийся на южной оконечности Великих Озер, где плещется двадцать процентов мировых запасов пресной воды, Чикаго с его невероятно насыщенной материальной жизнью не чужд ни поэзии, ни каких бы то ни было проблем духовной жизни Америки. И именно Чикаго позволяет взглянуть на все незамутненным взглядом, словно сквозь слой прозрачной воды.

- Что вы думаете, мистер Ситрин, о взлете и падении Фон Гумбольдта Флейшера?

- Молодые люди, а для чего вам нужны факты из жизни Гумбольдта? Писать статьи и делать с их помощью карьеру? Это же чистой воды капитализм!

Я думал о Гумбольдте с куда большей серьезностью и сожалением, чем можно решить, исходя из этого заявления. Я любил не так уж много людей. А потому не должен был потерять ни одного. Неоспоримым знаком этой любви было то, что я видел Гумбольдта во сне. И каждый раз, когда это случалось, я метался и кричал. Однажды мне приснилось, будто мы встретились в аптеке Вилана на углу Шестой и Восьмой улиц в Гринвич-Виллидж. И он был не поверженным безразличным оплывшим человеком, которого я видел на 46-й улице, а просто упитанным Гумбольдтом благополучного периода жизни. Он сидел рядом со мной возле питьевого фонтанчика с газированной колой. Из глаз моих полились слезы:

- Где ты был? Я думал, ты умер.

А он ответил, спокойный и, кажется, очень довольный:

- Теперь я понимаю все.

- Все? Что значит все?

Но он только повторял:

- Все.

Я не мог добиться от него большего и заплакал от счастья. Конечно, это был только сон, какие случаются, когда на душе неспокойно. Наяву у меня довольно скверный характер - вот уж за что меня никогда не хвалили. И это, конечно, совершенно очевидно мертвым. Они-то наконец покинули хрупкую и мутную телесную оболочку. Есть у меня подозрение, что живые смотрят на мир глазами своего эго. А смерть выносит нас на периферию, и мы заглядываем внутрь себя. Встречаем у Вилана старых друзей, которые все еще сражаются с тяжким грузом индивидуальности, и ободряем их откровениями, мол, когда придет их черед приобщиться к вечности, они тоже начнут понимать все или хотя бы поймут то, что происходило с ними. Но поскольку такие рассуждения никак не вяжутся с Наукой, мы боимся придерживаться этой точки зрения.

Ну ладно, пожалуй, я попытаюсь резюмировать: в возрасте двадцати двух лет Фон Гумбольдт Флейшер опубликовал свой первый поэтический сборник. Вы можете подумать, что сын неврастеничных эмигрантов с Восемьдесят Девятой и Вест-Энд - экстравагантного папаши, гонявшегося за Панчо Вильей (на фото, которое показывал мне Гумбольдт, у него такие кудри, что непонятно, как на них держалась фуражка), и мамаши из тех плодовитых и горластых бейсбольно-коммерческих Поташей и Перельмуттеров, сперва неброских, но привлекательных, а потом отмеченных молчаливым безумием, - что такой молодой человек окажется неуклюжим, а его синтаксис - неприемлемым для привередливых критиков-гоев, стоящих на страже Протестантских Традиций и Благородных Манер. Вовсе нет. Баллады его были чистыми, музыкальными, остроумными, человечными и даже светоносными. Думаю, они были сродни платоновским. Под «платоновскими» я подразумеваю абсолютное совершенство, к которому мечтает возвратиться каждый из нас. Да, язык Гумбольдта был безупречным. Пуританская Америка могла не беспокоиться. Хотя она все-таки была взбудоражена - ожидала, что трущобы вот-вот извергнут из своих недр антихриста. А вместо этого явился Гумбольдт Флейшер с предложением любви. Он вел себя как джентльмен. Он был очарователен. Поэтому его приняли тепло. Конрад Эйкен поздравил его, Т. С. Элиот одобрительно отозвался о его стихах, и даже Айвор Уинтерс нашел для Гумбольдта доброе слово. А я занял тридцать баксов и, едва не лопаясь от восторга, отправился в Нью-Йорк, чтобы потолковать с ним на Бедфорд-стрит. Это было в 1938 году. Мы пересекли Гудзон на пароме, отправлявшемся с Кристофер-стрит, чтобы поесть устриц в Хобокене и поговорить о проблемах современного стихосложения. Собственно, правильнее было бы сказать, что Гумбольдт прочитал мне лекцию на эту тему. Был ли Сантаяна прав? Можно ли назвать современную поэзию поэзией языческой? Нынешние поэты располагают лучшим материалом, чем Гомер или Данте, но им не хватает здравой и крепкой идеализации. Быть христианином сейчас невозможно, но и язычником тоже. А значит, остается именно та самая современная поэзия.

Это правильно, что я приехал, дабы узнать обо всех этих замечательных вещах. Так сказал мне Гумбольдт на пароме. Пришло время удивительных деяний, и Гумбольдт совершил их. Он сказал мне, что поэты должны постичь, как ускользать от прагматичной Америки. Он щедро одарил меня этим знанием в тот день. Меня! - экзальтированного торговца щетками в помятом шерстяном костюме, доставшемся мне от Джулиуса. Брюки болтались на талии и рубашка вылезала наружу - мой брат Джулиус был гораздо толще. Даже пот со лба я отирал платком с монограммой «Дж» в уголке.

В то время Гумбольдт только начал набирать вес. Он был довольно широк в плечах, но торс его все еще оставался стройным. Позднее он нажил выпирающий живот, как у бейсбольной звезды Бейба Рута. А тогда ноги у него были неутомимыми, а ступни постоянно совершали мелкие нервические движения. Снизу замысловатая клоунада, вверху величавость и достоинство - этакое пикантное очарование. Вероятно, такие широко расставленные серые глаза должны оказаться у кита, внезапно вынырнувшего рядом с вашей лодкой. Гумбольдт был не просто полным, он был очень хорош собой, грузный и все-таки легкий, с бледным и в то же время смуглым лицом. Казалось, его волосы цвета темного золота текут вверх - две маленькие волны и темная впадинка. На лбу шрам. Ребенком он ударился о лезвие конька, да так сильно, что даже на кости остались зазубрины. Бледные выпяченные губы прикрывали мелкие зубки - похоже, они так и остались молочными. Сигареты он докуривал до последней искры, и потому все галстуки и пиджаки вечно оказывались припаленными.

В то утро предметом беседы был Успех. Я приехал из захолустья, и он раскрыл мне всю подноготную. Могу ли я представить себе, поинтересовался он, что значит взорвать скуку Виллиджа стихами и стать добычей критических опусов «Партизана» и «Сазерн ревью»? Ему было что рассказать мне о модернизме и символизме, о Йитсе, Рильке и Элиоте. Между прочим, он был совсем не прочь выпить. И конечно же вокруг него вились многочисленные девочки. Кстати, Нью-Йорк тогда был очень русским городом, поэтому повсюду была Россия. Это был тот самый случай, когда, как говаривал Лайонел Абель, метрополия стремилась принадлежать другой стране. Нью-Йорк мечтал оставить Северную Америку и слиться с Советской Россией. Гумбольдт легко переходил в разговоре от Бейба Рута к Розе Люксембург, Беле Куну и Ленину. То и дело он давал мне понять, что если я сейчас же не прочту Троцкого, то буду недостоин беседовать с ним. Гумбольдт рассказал мне о Зиновьеве, Каменеве, Бухарине, о Смольном институте, о шахтинском деле, о московских процессах, об «От Гегеля до Маркса» Сидни Хука и о ленинском «Государстве и революции». Ясное дело, он сравнивал себя с Лениным.

- Я знаю, - говорил он, - как чувствовал себя Ленин в Октябре, когда воскликнул: «Es schwindelt». Не то чтобы он готов был швиндельнуть каждого, но все-таки голова у него шла кругом. Ленин, человек довольно жестокий, чувствовал себя как дебютантка, первый раз кружащаяся в вальсе. Вот и я тоже. У меня головокружение от успехов, Чарли. Идеи не дают мне спать. Я ложусь в постель, трезвый как стеклышко, а комната ходуном ходит у меня перед глазами. Это и с тобой случится. Я говорю тебе, чтобы ты подготовил себя.

В лести ему не было равных.

Восхищенный до безумия, я видел все в совершенно ином свете. Конечно, я не выходил из состояния напряженной готовности и надеялся сразить всех наповал. Каждое утро в конторе фирмы во время утренней накачки мы хором повторяли: «Я хорош собой и элегантен». Только я-то действительно был хорош собой и элегантен. В эти одежды мне не нужно было рядиться. Я не мог быть более «заинтересованным» - заинтересованным весело поздороваться с домохозяйкой, войти и осмотреть ее кухню, не мог более истово желать ее рассказов и жалоб. Темпераментная ипохондрия еврейских женщин оказалась для меня в новинку, я обожал послушать рассказы об опухолях и отекших ногах. Я хотел, чтобы они рассказали мне о свадьбе, о рождении детей, о деньгах, болезнях и смерти. Да, усаживаясь пить кофе, я пытался классифицировать их: мелкие буржуа, потенциальные мужеубийцы, мечтающие подняться по социальной лестнице, истерички и так далее. Но от этого аналитического скептицизма не было практически никакой пользы. Слишком уж меня переполнял восторг. Поэтому я жаждал продавать свои щетки, а по вечерам почти с такой же жаждой устремлялся в Виллидж, послушать лучших рассказчиков Нью-Йорка - Шапиро, Хука, Рава, Хаггинса или Гумбейна. Зачарованный их красноречием, я сидел, не смея пошелохнуться, словно кот на концерте классической музыки. Но лучшим среди всех казался мне Гумбольдт. Он был просто моцартом слова.

На пароме Гумбольдт сказал: «Я сделал себе имя будучи слишком молодым, а значит, я в опасности». Но как раз в то время он был вне опасности. Его разглагольствования касались Фрейда, Гейне, Вагнера, Гете в Италии, старшего брата Ленина, костюмов Дикого Билла Хикока, бейсбольной команды «Нью-йоркские Гиганты», рассуждений Ринга Ларднера об опере и Суинберна о самобичевании и даже религиозных воззрений Джона Д. Рокфеллера. Где-то посередине этих вариаций повествование непременно делало искусный и захватывающий прыжок к исходной точке. В тот день улицы казались мертвенно-пепельными, а палуба парома - ярко-серой. Несмотря на неряшливый вид, Гумбольдт выглядел величественным, его мысли накатывали волнами, как воды залива или его вздымаемые ветром белокурые волосы, белое лицо с широко расставленными серыми глазами оставалось напряженным, руки глубоко в карманах, а ноги в туфлях для поло плотно прижаты ступня к ступне.

Если бы Скотт Фицджеральд был протестантом, говорил Гумбольдт, Успех не нанес бы ему существенного вреда. Посмотрите на Рокфеллера-старшего - он знает, как управляться с Успехом, он просто заявляет, что это Господь Бог дал ему все его капиталы. Но конечно, все дело в хозяйственности. В кальвинизме. Едва заговорив о кальвинизме, Гумбольдт перескочил на обсуждение Благодати и Греховности. А от греховности перешел к Генри Адамсу, который заявил, что за несколько десятилетий технический прогресс непременно переломит человечеству хребет, и от Генри Адамса - к вопросу о высоких должностях в век революций, к тиглям и мессам, потом принялся за Токвиля, Горацио Олджера и «Рагглз из Ред-Гэп». Влюбленный в кино Гумбольдт пересказывал журнал «Экранные сплетни». Он особо остановился на Мэй Мюррей - богине в блестках у Лоу, приглашающей детей навестить ее в Калифорнии.

- Она играла главную роль в «Королеве Тасманской» и «Цирцее-обольстительнице», а доживала свои дни сморщенной старухой в богадельне. А потом еще этот… как его?.. который покончил с собой в больнице? Взял вилку и заколотил ее себе в сердце каблуком ботинка, бедняга!