Бесплатная библиотека онлайн

I

Я мечтал об этом путешествии с пяти лет. В ту пору наш учитель Моше Альтер прочел мне тот отрывок из Торы, где Иаков с посохом переходит Иордан. Но когда в возрасте пятидесяти лет я приехал в Израиль, мне хватило недели, чтобы перестать изумляться. Я побывал в Иерусалиме, посетил Кнесет, взошел на Сион, осмотрел галилейские киббуцы, постоял над руинами древнего Цфата, побродил в уцелевших развалинах аккской крепости, даже отважился на опасное по тому времени путешествие из Беер-Шевы в Сдом, и по пути видел, как арабы пашут на верблюдах. Израиль оказался даже меньше, чем я себе представлял. Машина, в которой я путешествовал, не могла вырваться из какого-то заколдованного круга: все три дня нашей поездки, куда бы ни ехали, мы, казалось, играли в прятки с озером Киннерет. Днем машина ни на миг не остывала. Чтобы спастись от слепящего света, я нацепил две пары солнечных очков, одни поверх других. По ночам откуда-то налетал знойный ветер. В тель-авивской гостинице меня научили манипулировать створками жалюзи, но стоило выйти на балкон, как нанесенный хамсином мельчайший песок густо запорашивал простыни. Вместе с ветром налетали мухи и бабочки самой невероятной величины и расцветки, а с ними жуки - огромные, каких я в жизни не видывал. Как они жужжали и гудели! Мотыльки с неимоверной силой бились о стены, будто готовились к генеральному сражению насекомых против человека. Тепловатое дыхание моря отдавало гнилой рыбой и прочей зловонной дрянью.

На исходе того лета в Тель-Авиве часто случались перебои с электричеством. Город внезапно покрывала абсолютно местечковая тьма. Небо заполнялось звездами. Багровые подтеки заката создавали ощущение гигантской небесной скотобойни.

На балконе дома напротив гостиницы старик с маленькой седой бородкой, в шелковой кипе, сползшей на высокий лоб, полулежа на кровати, читал через лупу какую-то книгу. Молодая женщина приносила ему питье. Он делал на полях книги пометки. Внизу на улице смеялись, визжали и дразнили мальчишек девчонки - все точно так же, как в Бруклине или в Мадриде, где я останавливался по пути. Дети перекликались на каком-то странном сленге, в котором не было ничего от языка Книги. Спустя неделю, побывав везде, где должен побывать приехавший на Святую Землю турист, я принял свою порцию благодати и отправился на поиски каких-нибудь менее благочестивых приключений.

В Тель-Авиве у меня было множество друзей и знакомых, еще с варшавских времен, в их числе -даже давняя любовница. Большинство моих близких погибло в гитлеровских концлагерях либо умерло от голода и тифа в советской Средней Азии, но кое-кто все же выжил. Я натыкался на них в уличных кафе, где они, потягивая через соломинку лимонад, продолжали обсуждать все те же вечные проблемы. Что значат, в конце концов, какие-то семнадцать лет?! Да, мужчины слегка поседели. Да, женщины покрасили волосы и упрятали морщины под толстый слой косметики. Но жаркий климат не иссушил страсти. Вдовы и вдовцы переженились. Те, кто недавно развелись, подыскивали новых спутников жизни или любовников. Все по-прежнему писали книжки, рисовали картины, старались заполучить роли в пьесах, сотрудничали во всевозможных газетах и журналах. Все умудрились здесь хоть немножко выучить иврит. За годы скитаний многие овладели русским, немецким, английским, даже венгерским и узбекским.

Стоило им меня увидеть, как немедленно за столиком расчищалось место и начинались воспоминания, в которых я тоже должен был участвовать. Люди спрашивали моих советов относительно американских виз, литературных агентов, импрессарио. Мы даже шутили по поводу общих друзей, уже давно обратившихся в прах. Время от времени какая-нибудь дама осушала платочком слезу в углу глаза, стараясь не размазать тушь.

Я не искал Дошу, но был уверен, что мы увидимся. Да и как я мог избежать здесь встречи с ней? Случилось так, что в тот вечер я сидел в кафе, где собирались не художники, а коммерсанты. За соседними столиками говорили о делах. Торговцы бриллиантами вытаскивали маленькие баульчики с камнями и увеличительными стеклами. Камень быстро переходил от столика к столику. Его проверяли, ощупывали, после чего передавали соседу, кивая при этом головой. Мне казалось, что я очутился в Варшаве, на Кролевской улице.

Внезапно я увидел ее. Она озиралась по сторонам, ища кого-то. Я сразу заметил все: и крашеные волосы, и мешки под глазами, и подрумяненные щеки. Одно только осталось неизменным - стройная фигура. Мы обнялись и обменялись древней как мир ложью: "А ты точно как прежде!". Но едва она села за мой столик - некая скрытая рука смела с ее лица пережитое, и вновь возникла та самая женщина, чей образ я хранил в памяти все эти годы.

Я сидел и слушал путаный рассказ. В нем смешалось все: страны, города, замужества и годы. Один муж пропал. С другим она развелась, теперь он жил где-то с другой женщиной. Третий муж, с которым она в общем тоже рассталась, жил в Париже, но вскоре собирался в Израиль; они познакомились в лагере в Ташкенте. Да, она все еще рисует. А что остается делать? Изменила манеру, с импрессионизмом покончено. Старомодный реализм? А куда он сегодня может привести? Художник должен создавать нечто новое и абсолютно свое. А если этого нет, то и искусство не состоялось. Я напомнил о временах, когда она считала Пикассо и Шагала жуликами. Да, было такое, но потом она сама зашла в тупик. Сейчас ее работы действительно самостоятельны и подлинно оригинальны. Впрочем, кому нужна здесь живопись? В Цфате возникла колония художников, но ей не удалось приспособиться к их жизни. Хватит с нее мыканий по забытым Богом российским деревушкам. Ей необходима атмосфера города.

- Где твоя дочь?

- Карола в Лондоне.

- Замужем?

- Да, я уже "савта", - бабушка.

Она робко улыбнулась, будто хотела сказать: "Что толку притворяться? Тебя все равно не проведешь!". Мне бросились в глаза ее новенькие, только что от протезиста зубы. Подошел официант, она заказала кофе. Мы немного помолчали. Время раздавило нас, лишило родителей, родных, разрушило отчие дома. Оно посмеялось над нашими фантазиями, мечтами о величии, богатстве, славе.

Еще в Нью-Йорке до меня доходили новости о Доше. Кое-кто из общих друзей писал, что ее картины не выставляются, а имя не попадается в газетах. Депрессия приводила ее время от времени в психиатрическую лечебницу.

Тель-авивские женщины редко носят шляпы и уж почти никогда -вечером, но на Доше была сдвинутая на один глаз широкополая соломенная шляпа с лиловой тесьмой. Хотя волосы ее были выкрашены в каштановый цвет, в них местами проглядывали следы былых оттенков. Там и сям проскальзывала даже голубизна. И все же лицо ее сохраняло девичью угловатость. Тоненький носик, острый подбородок. Глаза, - то зеленые, то желтые, - не утратили молодой неизбывной силы, в них светилась готовность к борьбе, к стойкой надежде до последней минуты. А иначе как бы она выжила?

- По крайней мере, есть у тебя кто-то? - спросил я.

- Начинаешь все сначала? Уже с первой минуты?

Глаза ее смеялись.

- А чего ждать?

- Ты неисправим.

Глотнув кофе, она сказала:

- Конечно, у меня есть мужчина. Ты же знаешь, что я не могу жить одна. Но он сумасшедший, и не в переносном смысле. Он так безумно любит меня, что не дает житья. Преследует на улице, посреди ночи ломится в дверь, заставляет краснеть перед соседями. Я как-то даже вызвала полицию, но избавиться от него не смогла. Слава Богу, он сейчас в Эйлате. Я на полном серьезе подумываю о пистолете - пристрелить его.

- Кто он? Чем занимается?

- Говорит, что инженер, но на самом деле электромонтер. Он интеллигентный человек, но психически болен. Иногда я думаю, что мне не остается ничего другого, как наложить на себя руки.

- Но он устраивает тебя?

- И да, и нет. Ненавижу дикарей. И я устала от него. Он мне надоел. Распугал всех моих друзей. Убеждена, что когда-нибудь он меня убьет. Это мне ясно, как Божий день. Но что делать? Тель-авивская полиция не отличается от любой другой полиции на свете. Они говорят: "Вот когда он вас убьет, мы его посадим". Сперва он должен себя скомпрометировать. Если б я могла куда-нибудь уехать, я бы ни минуты здесь не задержалась, но иностранные консульства неохотно выдают визы. Тут хоть у меня квартира. Хотя квартира - громко сказано! Так, крыша над головой. А что делать с картинами? Они только пылятся. А если даже и решусь уехать - на что жить? Алименты от бывшего мужа, доктора - всего несколько фунтов, да и те он высылает с опозданием. Они там не имеют понятия о нашей жизни. Здесь не Америка. Я голодаю, честное слово. Не хватайся за бумажник, все не так страшно. Жила все время одна и подохну одна. Я даже горжусь своей судьбой. Что мне досталось и через что прошла -никто не знает, даже Господь. Ни дня без какой-нибудь катастрофы! И вдруг - захожу в кафе, а тут - ты. Вот это действительно удача.

- Ты разве не знала, что я здесь?

- Нет, знала, но кто ведает, каким ты стал через столько лет? Я вот ни на грош не изменилась, и в этом мое несчастье. Я все та же. Те же желания, те же мечты. Люди мучают меня, как и двадцать лет назад в Польше. Все меня ненавидят, не могу понять за что. Я читала твои книги. Я ничего не забыла. Я часто думала о тебе, даже в Казахстане, когда лежала опухшая от голода и смерть заглядывала мне в глаза. У тебя где-то написано, что грешат в ином мире, а ад - здесь. Для тебя это, наверно, только слова, но это - правда. Я - перевоплотившаяся грешница из иного мира. Геенна - во мне. Меня изводит здешний климат. Мужчины становятся импотентами, женщин снедает страсть. Чего ради Господь дал евреям эту землю? Когда начинается хамсин, у меня лопаются мозги. А ветры здесь не дуют - они воют, точно шакалы. Иногда я целый день лежу в постели,- нет сил встать, а ночью брожу, как хищник. Сколько я еще смогу так? Но ведь жива, и видеть тебя - праздник.

Чуть не опрокинув стул, она вскочила:

- С ума сойду от этих москитов!

II

Хотя я уже пообедал, но еще раз поел с Дошей и распил с ней бутылку "Кармеля". Потом мы пошли к ней. По дороге она без конца извинялась за убогость своего жилища. Мы шли каким-то парком. На улицах горели фонари, бессильные прорвать пелену мрака. Недвижная листва казалась окаменевшей. Мы шли по темным улицам, каждая из которых носила имя какого-нибудь еврейского писателя или ученого. Я читал вывески на магазинах женской одежды. Комиссия по модернизации иврита нашла слова для обозначения бюстгальтеров, нейлоновых чулок, корсетов, дамских причесок, докопавшись в Танахе, Вавилонском и Иерусалимском Талмудах, мидрашах, даже в Зохаре до корней этих мирских понятий.

Был уже поздний вечер, но здания и асфальт источали дневной зной. Сырой воздух был настоен на запахах мусора и рыбы.

Я ощущал под ногами древность земли и спящие в ее недрах цивилизации. Где-то в глубине скрывались золотые тельцы, украшения храмовых жриц любви, изваяния Ваала и Астарты. Здесь пророки предрекали катастрофы. Из соседней гавани Иона отправился в Фарсис вместо предначертанной ему провидением Ниневии. Днем эти события удаляются, но по ночам прошлое снова выступает наружу. Я слышал перешептывания призраков. Тревожно вскрикнула вспугнутая птица. Мотыльки, обезумев от страсти, бились об уличные фонари.

Никакие былые измены не осквернили той преданности, которую я ощутил в руке Доши. Она повела меня по лестнице какого-то дома. Ее квартира, действительно, ютилась прямо на крыше. Стоило ей отворить дверь, как мне в нос ударила волна зноя, смешанного с запахами краски и примусного спирта.

Единственная комната служила и студией, и спальней, и кухней. Доша не стала зажигать свет. Прошлое приучило нас обоих раздеваться и одеваться в темноте. Она отодвинула жалюзи, и ночь осветила комнату отблеском улиц и звезд. К стене была прислонена картина. Я понимал, что в свете дня ее причудливые линии и цвета были бы мне безразличны, но сейчас она чем-то притягивала меня. Мы молча поцеловались.

После нескольких лет жизни в Соединенных Штатах я успел забыть, что бывают квартиры без ванной. У Доши в комнате был только умывальник, а уборная находилась прямо на крыше. Доша открыла стеклянную дверь на крышу и показала, куда идти. Я хотел зажечь свет, но не мог нащупать ни выключателя, ни шнурка. В темноте рука наткнулась на крючок с нанизанными на него обрывками газеты. На обратном пути я сквозь стекло двери увидел, что Доша включила лампу.

Внезапно на стекле появился мужской силуэт. Высокий. Широкоплечий. Я услышал голоса и сразу понял, в чем дело. Вернулся сумасшедший любовник. Я был не на шутку испуган, и в то же время с трудом сдерживал смех: мои вещи остались в комнате, я вышел голым. Бежать было некуда - ни одного примыкающего вплотную здания. Да если б мне и удалось слезть с крыши четырехэтажного дома на улицу, не мог же я вернуться в гостиницу нагишом.

Мне пришло на ум, что Доша, быть может, успела спрятать мою одежду, заслышав на лестнице шаги этого типа. Но он в любую минуту мог выйти на крышу. Я принялся оглядываться, ища хоть какое-нибудь укрытие. Пусто. Я встал за стенкой уборной. Может, не заметит. Но сколько я тут смогу простоять? Через несколько часов рассветет.

Я припал к стенке, точно загнанный зверь, ждущий охотничьего выстрела. Прохладный бриз с моря смешивался с исходившим от крыши жаром. Я трясся и с трудом сдерживался, чтобы не стучать зубами. Было ясно, что единственный возможный путь - спуск по балконам, но взглянув, я понял, что не смогу добраться даже до ближайшего. А прыгну - так не только ногу, но и голову, чего доброго, сломаю. Кроме того, у меня были все шансы попасть в полицию или сумасшедший дом. Страх не мешал мне чувствовать нелепость ситуации.

Из-за стеклянной двери доносилось хихиканье. Конечно же, они смеются над моим злосчастным свиданием в тель-авивском кафе. Я взмолился Богу, против которого столько грешил: "Отче, смилуйся! Не дай погибнуть так глупо!", и поклялся пожертвовать изрядную сумму на бедных, если только выберусь из этой западни.

Надо мной простирался космос со всеми своими солнцами, планетами, кометами, туманностями, астероидами, бесчисленными и необычно близкими звездами и кто знает какими силами и духами - то ли сам Господь, то ли порождение его существа. Мне показалось, что в пристальном взгляде, устремленном на меня из круговерти вселенского полночного веселья, сквозило легкое сочувствие. Словно распростертая надо мной бездна говорила: "Подожди, сын человеческий, мы знаем, в какой переплет ты попал. Надо пораскинуть мозгами!"

Долго я стоял и всматривался в небо и мешанину домов, составляющих Тель-Авив. Сквозь охватившую город пелену сна стали постепенно прорываться то случайный звук, то собачий лай, то человеческий голос. Мне почудилось даже, что я слышу прибой и какой-то колокольчик. А насекомые, оказывается, ночью не спят. То и дело пролетали мимо некие существа, кто с одной парой крыльев, кто - с двумя. У моих ног ползал громадный жук - останавливался, поворачивал в сторону, будто заблудился на этой странной крыше. Никогда раньше я так не ощущал свое родство с насекомыми. Я разделил их судьбу. Никто из нас не знал, где родился и почему должен умереть. "Братец жук, - пробормотал я, - что им всем от нас надо?" Меня переполнял почти религиозный экстаз. Я стоял на неведомой крыше на той земле, которую Бог вернул спасшейся от уничтожения части своего народа. Я обнаружил, что нахожусь в беспредельном пространстве с мириадами галактик между двумя вечностями - отошедшей в прошлое и грядущей. А может быть, ничто не ушло навсегда, и все, что было или даже будет, просто раскручивается во вселенной подобно бесконечному свитку. Я просил прощения у своих родителей, где бы они ни были - против них я восстал когда-то и сейчас позорил их. Я испрашивал Божьего прощения. Ведь вместо того, чтобы вернуться в обетованную Им землю и посвятить себя изучению Торы и исполнению заповедей, я устремился за погрязшей в суете искусства блудницей. "Помоги мне, Господи!" - отчаянно взывал я.

Стало прохладно, я прислонился к стенке. Усталость заставила меня сесть. В горле першило, в носу была раздражающая сухость - верная предвестница простуды. "Кто-нибудь когда-нибудь попадал в такое положение?' - спросил я себя. Стояла тишина, тишина, в которой чувствуешь приближение опасности. Я, оцепенев, прислушивался к ней и мог, пожалуй, насмерть замерзнуть в ту жаркую летнюю ночь.

Скорчившись, я задремал - подбородок на груди, руки обхватили ребра - словно факир, давший обет навек остаться в такой позе. Время от времени просыпался и пытался дыханием согреть ноги. Вслушивался в темноту, но слышал лишь мяуканье кошки на соседней крыше. Сперва оно походило на плач ребенка, потом - на стон роженицы. Сколько я проспал, не знаю - может, минуту, а может быть, и все двадцать. Мозг расслабился. Страхи улетучились. Казалось, что я нахожусь на кладбище среди вышедших из могил детей. Они играли. Среди них была маленькая девочка в плиссированной юбке. Сквозь золотые кудри проглядывали фурункулы. Я знал ее. Это была Йохевед, дочка наших соседей по Крохмальной улице, заболевшая скарлатиной и как-то утром увезенная на маленьком катафалке. Катафалк был запряжен одной-единственной лошадью, и в нем было много отделений, похожих на ящик комода. Некоторые дети водили хоровод, остальные качались на качелях. С раннего детства этот сон регулярно приходил ко мне. Дети, кажется, знали, что умерли - они не разговаривали и не пели. Желтоватые личики несли печать потусторонней меланхолии, которую можно увидеть лишь во сне.

Я услышал шорох и почувствовал прикосновение. Открыв глаза, увидел Дошу в халате и шлепанцах. Она принесла мою одежду. Подтяжки вместе с рукавами пиджака волочились по крыше. Поставив ботинки, она поднесла палец к губам, показывая, что надо молчать, и скорчив мне гримасу, издевательски высунула язык. Чуть отступив, она, к моему изумлению, открыла люк на лестницу. Я чуть было не раздавил выпавшие из кармана очки. Стыдно сказать, я даже не заметил, как Доша исчезла. Рядом валялась какая-то книжечка. Мой американский паспорт. Я начал искать деньги и кредитные карточки. Второпях умудрился натянуть пиджак шиворот-навыворот. Ноги дрожали. Проскользнув в люк, я очутился на ступеньках лестницы.

На первом этаже выяснилось, что дверь заперта. Точно вор, я стал бороться с замком - и, наконец, он щелкнул. Бесшумно затворив за собой дверь, я бросился наутек, даже не взглянув на дом, где был заточен.

Улицу, похоже, только недавно проложили и не успели еще замостить. Я шел куда глаза глядят, лишь бы подальше, шел разговаривая сам с собой. Остановил какого-то пожилого прохожего, и обратился к нему по-английски. Он, буркнув: "Говорите на иврите!", показал путь к гостинице. В его затененных глазах был отеческий укор, будто он знал меня и угадал недавнее приключение. Не успел я его поблагодарить, как старик исчез.