Бесплатная библиотека онлайн

I

Про Франца Кафку я услыхал раньше, чем прочел его книги. Мне рассказывал о нем Жак Кон, друг писателя, бывший актер еврейского театра. Я говорю "бывший", ибо ко времени нашего знакомства он уже покинул сцену. Это было в начале тридцатых, когда еврейский театр в Варшаве стал постепенно терять своих зрителей. Сам Жак Кон превратился в болезненного, надломленного человека и, хотя по-прежнему одевался под денди, от его щегольства веяло убожеством: моноколь в левом глазу, высокий старомодный воротничок, известный под названием "отцеубийца", лакированые туфли, котелок. Злословы из варшавского клуба еврейских писателей, куда мы оба часто захаживали, именовали Кона "лордом". Он упорно старался не сгибаться под бременем лет, все сильнее давивших на плечи. Из остатков некогда белокурых волос он соорудил на голове некое подобие моста через лысину. Следуя былым театральным традициям, время от времени переходил на онемеченный идиш - особенно когда заводил разговор о своей дружбе с Кафкой. Начал пописывать газетные статейки, единодушно отвергавшиеся редакторами. Жил он в мансарде где-то возле улицы Лешно и частенько хворал. Завсегдатаи клуба острили на его счет: "Весь день лежит в кислородной палатке, а вечером выходит оттуда, как Дон Жуан от любовницы".

Мы всегда встречались по вечерам в клубе еврейских писателей. Дверь медленно отворялась и появлялся Жак Кон, с неизменным видом европейской знаменитости, снизошедшей до посещения гетто. Оглядевшись, он гримаской показывал, насколько ему не по нраву висящая в воздухе густая смесь запахов селедки, чеснока и дешевого табака. Потом надменно оглядывал столики, заваленные истрепанными газетами и обломанными шахматными фигурами, вокруг которых сидели члены клуба, погруженные в бесконечное, крикливое обсуждение жгучих литературных проблем. Качнет, бывало, головой, словно говоря: "Чего ждать от таких шлимазлов?" Заметив его появление, я сразу лез в карман за злотым, который он, с неумолимостью рока, всякий раз якобы одалживал у меня.

В тот вечер Жак, казалось, пребывал в необычно хорошем расположении духа. Он улыбнулся, обнажив слегка болтавшиеся при разговоре фарфоровые зубы, потом картинно, как со сцены, поклонился мне и, подав костлявую долгопалую руку, произнес:

- Ну-с, что поделывает наша восходящая звезда?

- Опять вы шутите?

- Я вполне серьезно. Вполне. Я узнаю талант с первого взгляда, хотя меня самого Господь обделил. Когда мы играли в Праге в девятьсот одиннадцатом году, никто о Кафке и слыхом не слыхивал. Но стоило ему прийти за кулисы, как я сразу ощутил присутствие гения. У меня на это нюх прямо собачий. Тогда и завязалась наша дружба.

Я слышал эту историю множество раз в бесчисленных вариациях, но понимал, что придется слушать все снова.

Он подсел к моему столику, официантка Маня подала нам чай с печеньем. Жак Кон вскинул брови, из-под которых в ореоле старчески покрасневших белков поблескивали желтоватые зрачки. Сморщенный нос, казалось, спрашивал: "И это здешние варвары именуют чаем?" Он тщательно размешал брошенные в стакан пять кусков сахара, после чего двумя пальцами, большим и указательным (ноготь на указательном был невероятной длины), отломил кусочек печенья, положил в рот и промолвил: "Н-да!", что, по всей вероятности, означало: "На всю жизнь не наешься!" Все это входило в игру.

Он был родом из хасидской семьи, жившей в маленьком польском городке, и звали его не Жак, а Янкель. Тем не менее он действительно провел много лет в Праге, Вене, Берлине, Париже. Играл не только в еврейских театрах, но выступал и на французской, и на немецкой сценах. Он был в приятельских отношениях со многими знаменитостями: помог Шагалу найти студию в Бельвилле, часто гостил у Исраэля Зангвила, играл у Рейнхардта, уплетал ростбиф вместе с Пискатором. Он показывал мне письма не только от Кафки, но и от Якоба Вассермана, Стефана Цвейга, Ромена Роллана, Ильи Эренбурга и Мартина Бубера - и все они обращались к нему по имени. Когда мы узнали друг друга лучше, он даже стал мне иногда показывать фотографии и письма знаменитых актрис, с которыми его связывала не только сцена.

"Одалживая" Жаку Кону злотый, я чувствовал, что вступаю в контакт с Западной Европой. Одно то, как он обращался со своей тростью, отделанной серебром, казалось совершенной экзотикой. Он даже сигареты курил не по-варшавски. И манеры у него были изысканные. Изредка, делая мне замечание, он находил способ уравновесить укор изящным комплиментом. Но более всего я восхищался обхождением Жака Кона с женщинами. Сам я с девушками был робок, краснел, становился неловок, а Жак Кон был неотразим, как природный граф. Для последней дурнушки у него всегда находилось приятное слово. Он безумно льстил женщинам, и всякий раз делал это доброжелательно-ироническим тоном пресытившегося гедониста.

Со мной он был откровенен.

- Мой юный друг, я уже почти импотент. Это всегда приходит с чрезмерным развитием вкуса и пресыщенностью - когда один голоден, другому не лезут в горло марципаны и икра. Я достиг точки, когда ни одна женщина уже не может произвести на меня впечатление. Это - импотенция. Платьями и корсетами меня не проведешь, на макияж и парфюмерию я уже не клюну. Хоть я сам без зубов, но стоит женщине открыть рот, как я вижу все ее пломбы. Между прочим, когда Кафка взялся за перо, он столкнулся с той же проблемой: для него не существовало скрытых дефектов - ни в себе, ни в других. Литературу в основном делают плебеи и ремесленники, вроде Золя и Д'Аннунцио. Я видел в театре те же пороки, что Кафка - в литературе; это нас и сблизило. Но как ни странно, когда речь шла о театральных оценках, Кафка оказывался слеп, как котенок: до небес возносил наши дешевенькие идишистские пьески, до беспамятства влюбился в мадам Чиссик, не актрису, а полную бездарь. От одной лишь мысли, что Кафка любил это существо и ею грезил, мне становилось стыдно за человеческие иллюзии. Нет, бессмертие никак не назовешь разборчивым. Кому выпало на веку быть гением, тот гением войдет в вечность даже в опорках.

Не вы ли как-то спросили, что заставляет меня жить? Или кто-то другой? Откуда у меня берутся силы превозмогать бедность, болезни и, что самое тяжкое - безнадежность? Хороший вопрос, мой юный друг! Именно он возник у меня, когда я впервые прочел книгу Иова. Почему Иов продолжал жить и страдать? Чтобы на исходе дней у него было много дочерей, много ослов и верблюдов? Нет. Истинное объяснение в том, что это делалось ради самой игры. Просто все мы - шахматисты, а партнер наш - Судьба. Она - ход, мы - ход. Она старается поставить нам простейший мат, а мы норовим увернуться. Мы знаем, что победы не видать, но очень хочется бороться до последнего. У меня противник крепкий. У него припасено для Жака Кона много уловок. Вот нынче зима, даже хорошая печь не очень греет. А в моей нет тяги месяцами, и хозяин отказывается чинить. Впрочем, денег на уголь тоже нет. Так что в моей комнате холод, как на улице. Вам не понять силу ветра, покуда вы не пожили в мансарде. Оконные стекла дребезжат даже летом. А иногда на крышу возле окна вылезает кот и воет ночь напролет, точно женщина в родах. Лежишь тут, коченеешь под пледами, а он прямо заходится ради своей подруги, хотя, кто знает, может быть, он просто голоден. Ну, дам я ему немного поесть, чтоб успокоился, или прогоню, но мне-то, чтобы не замерзнуть до смерти, нужно закутаться во все тряпье, какое попадется под руку, даже в старые газеты, так что малейшее движение - и все пропало, начинай закутываться сызнова.

Как ни крути, дружок, но коли уж играть, то с достойным противником, а не с сапожником. От своего партнера я искренне в восторге. Иногда он просто восхищает своей оригинальностью. Сидит он себе в конторе на третьем или седьмом небе, - в том департаменте Провидения, который вершит судьбы нашей маленькой планеты, - и знай ставит капканы на Жака Кона. А цель у него - "Бочонок сломай, но вино не разлей!" Именно так он поступает. Как ему удается оставить меня в живых, уму непостижимо. Стыдно сказать, сколько я глотаю всяких снадобий и таблеток. Не будь у меня друга-аптекаря, никогда не смог бы себе это позволить. Глотаю перед сном одну за другой, просто так, без воды. Если запиваю, то после хочешь помочиться, а у меня простата не в порядке, так что и без того бегаю. Ночью, между прочим, категории Канта не работают. Время - уже не время, пространство - не пространство. Вот держите вы что-то в руке - раз, и нет этого! Газовую лампу зажечь - и то проблема. У меня всегда исчезают спички. Мансарда просто кишит домовыми. Одного время от времени приходится одергивать: "Эй ты, Уксус-Винный Сын, кончай свои поганые штучки!"

И вот как-то среди ночи раздается стук в дверь, и - женский голос, не пойму, смеется или плачет.

"Кто это может быть? - говорю себе, - Лилит? Наама? Махалат? - а вслух кричу: "Мадам, вы, верно, ошиблись?" А она продолжает барабанить, затем - стон, кто-то падает… У меня не хватило духу сразу отпереть дверь. Начинаю искать спички -и нахожу их у себя в руках. Вылезаю из постели, зажигаю лампу, надеваю тапочки, халат. Глянул в зеркало - ужаснулся: физиономия зеленая, небритая… Открываю, наконец, дверь - на пороге белокурая молодая женщина, босая, прямо на ночную рубашку наброшена соболья шуба. Бледная, волосы растрепаны… Спрашиваю: "Мадам, в чем дело?"

"Меня только что пытались убить. Ради Бога, впустите. Прошу вас, позвольте переждать у вас ночь".

Я было хотел полюбопытствовать, кто это собрался ее убить, но вижу -она окоченела, да скорей всего и "под шафе". Впускаю ее и замечаю на запястье браслет с громадными брильянтами. "У меня комната не отапливается".

"Все лучше, чем умереть на улице".

Итак, мы вдвоем. Но что мне с ней делать? Кровать у меня только одна, пить я не пью, не могу себе это позволить… Правда, один друг подарил мне как-то бутылку коньяка да где-то завалялось черствое печенье. Дал я ей выпить, печенье на закуску. Кажется, ожила. "Мадам, - спрашиваю, - вы живете в этом доме?"

"Нет, - отвечает, - на Аллеях Уяздовских."

Пожалуй, в самом деле было в ней что-то от подлинной аристократки. Слово за слово, выяснилось, что она - графиня, вдова, а в нашем доме живет ее любовник, совершенно дикий человек, державший вместо кошки львенка. Тоже из аристократов, но выродок, уже успел отсидеть год в Цитадели за попытку убийства. К ней он ходить не мог, поскольку она жила в доме свекрови, а потому она навещала его сама. Той ночью в припадке ревности он избил ее, а затем приставил к виску револьвер. Короче, она еле успела схватить шубу и выскочить из квартиры. К соседям не достучалась, никто не открыл, так и добежала до мансарды.

"Мадам, - говорю я ей, - ваш любовник, вероятнее всего, рыщет по дому. Предположим, он врывается. У меня же ничего нет, кроме разве этой пародии на нож".

"Он не посмеет поднять шум. Его же выпустили на поруки. Между нами все кончено. Пожалуйста, пожалейте меня, не выгоняйте среди ночи".

"А как вы завтра пойдете домой?"

"Не знаю. Жить нет никаких сил, но погибать от его руки уж совсем не хочется".

"Ладно, мне во всяком случае не до сна. Залезайте в постель, а я устроюсь в кресле".

"Нет, я не могу так. Вы не молоды и выглядите не лучшим образом. Пожалуйста, возвращайтесь на свою постель, а в кресло сяду я".

Препирались мы с ней, препирались, и в конце концов решили лечь в кровать вместе. "Вам не следует меня опасаться, - уверил я свою гостью. - Я стар и с женщинами совершенно беспомощен". Похоже, это ее убедило.

О чем же я говорил? Ах да, итак, внезапно я обнаруживаю себя в одной постели с графиней, чей любовник в любой момент может высадить дверь. Мы укрылись единственной имевшейся у меня парой пледов, а вот о традиционном коконе из всевозможных лохмотьев я не позаботился. Так, представьте себе, разволновался, что напрочь забыл о холоде. Кроме того - близость женщины. От ее тела исходило необыкновенное тепло, совершенно иное, чем мне доводилось когда-нибудь испытывать. А может, я успел забыть? Неужели мой противник разыграл новый гамбит? Вот уж несколько лет, как он за меня таким манером не брался. Знаете, есть такая штука - "веселые шахматы"? Мне рассказывали, что Нимцович частенько подшучивал над своими партнерами, а в прошлом большим любителем шахматных проделок слыл Морфи. "Отличный ход, - говорю я своему партнеру - просто шедевр!" - и тут соображаю, что знаю ведь ее любовника, сталкивался с ним на лестнице. Гигант с физиономией убийцы! Недурной финал для Жака Кона - быть приконченным польским Отелло!

Я засмеялся, она тоже. Я обнял ее и прижал к себе. Она не противилась. И внезапно совершилось чудо: я снова стал мужчиной! Знаете, однажды в четверг вечером я стоял возле скотобойни в маленьком местечке и смотрел, как бык и корова совокуплялись перед тем, как их забьют к субботней трапезе. Почему она согласилась, я не узнаю никогда. Наверно, мстила таким образом любовнику. Она целовала меня, ласкала, шептала невнятицу…

Затем мы услышали тяжелую поступь. Дверь задрожала под ударами кулака. Моя подружка выскочила из постели и распростерлась на полу, а я хотел было приняться за предсмертную молитву, но устыдился Бога - и не столько даже Бога, сколько своего насмешливого партнера. К чему доставлять ему лишнее удовольствие? Даже у мелодрамы есть свои пределы. Этот зверь продолжал крушить дверь, и я только поражался ее прочности. Он ее ногой! - а она трещит, но держится!! Мне было жутко и в то же время чуточку смешно. Но вот грохот прекратился, Отелло убрался прочь.

На следующее утро я отнес браслет своей гостьи в ломбард, а на полученные деньги купил ей белье, платье и туфли. Нельзя сказать, чтоб все это сидело безупречно, но ей ведь надо было только сесть в такси - конечно, если бывший любовник не караулил на лестнице. Кстати, забавно, - этот субъект в ту же ночь исчез, как в воду канул.

Перед уходом она чмокнула меня и настоятельно просила звонить, но не настолько же я сошел с ума?! Еще в Талмуде сказано: "Чудо не сотворяется каждый день".

А знаете ли вы, что Кафка, такой молодой, страдал теми же комплексами, что мучают меня в старости? Они мешали ему во всем, за что бы он ни брался - и в любви точно так же, как и в писательстве. Он жаждал любви - и бежал от нее. Напишет предложение - и сразу вычеркивает. Таким же был и Отто Вейнингер - безумным гением. Я встретил его в Вене. Он прямо-таки фонтанировал афоризмами. Никогда не забуду одно его изречение: "Клоп - не Божья тварь". Надо знать Вену, чтобы по-настоящему понять эти слова. Однако, откуда же тогда взялся клоп?

А вот и Бамберг! Взгляните, как он ковыляет на своих коротеньких ножках, просто живой труп. Это, пожалуй, недурственная идея: открыть клуб для трупов, страдающих бессонницей? Что вы на это скажете? И чего он только рыщет ночи напролет? Какие кабаре могут быть на уме в его-то годы?! Врачи махнули на него рукой - еще Бог знает когда, мы тогда были в Берлине. А ему хоть бы хны, до четырех утра мог судачить с девками в румынском кафе. Однажды Гранат, знаете, актер такой, пригласил всех домой на вечеринку - откровенно говоря, это скорее следовало назвать оргией - и среди прочих Бамберга. Гранат велел каждому привести с собой даму, хотите - жену, хотите - любовницу. А у Бамберга ни жены, ни подруги не было, посему он нанял себе в спутницы проститутку. Пришлось ему раскошелиться на вечернее платье для девицы. Компания подобралась исключительная: писатели, профессура, философы, а для гарнира - обычный набор интеллигентов-прихлебателей. И все сделали то же, что и Бамберг - наняли шлюх. Я там тоже был. Моей спутницей была старинная знакомая, актриса из Праги. Вы Граната знаете? Дикарь! Коньяк хлещет, как лимонад, может умять в один присест омлет из дюжины яиц… Не успели гости войти, как он разделся догола и пустился в совершенно безумный пляс с собравшимися там шлюхами. Все ради того, чтобы произвести впечатление на своих интеллектуальных сотрапезников. Те поначалу сидели и глазели, а потом развернули дискуссию о сексе. "Шопенгауэр сказал то, Ницше сказал се…" Не видевши такое, трудно представить, насколько нелепы могут быть эти умники.

В самом разгаре гульбища Бамбергу сделалось плохо: позеленел, точно весенняя лужайка, начал обливаться потом. "Жак, - проговорил он, - я помираю.Недурственное место нашел я для кончины." То ли почечная колика прихватила, то ли что-то в этом роде. Делать нечего, - выволок я его из дома и отвез в больницу. Да, кстати, не одолжите ли злотый?

- Два.

- В чем дело? Вы что - ограбили Национальный банк?

- Я продал рассказ.

- Ну, поздравляю! Давайте вместе поужинаем. Я угощаю!

II

Во время ужина к нашему столику подошел Бамберг. Это был маленький человечек, чахоточно-тощий, весь скрюченный и кривоногий; на яйцеобразном черепе трепетало несколько пегих волосков; один глаз неудержимо лез из орбиты - красный, навыкате, страшный до ужаса… Опершись о стол костлявыми ручками, он прокудахтал:

- Жак, я вчера прочел "Замок" твоего Кафки. Любопытно, весьма любопытно, только к чему он клонит? Для фантазии слишком затянуто. Аллегории должны быть краткими.

Жак Кон моментально проглотил все, что до той поры пережевывал.

- Садись, - кивнул он. - Мастер не должен играть по правилам.

- Но есть же какие-то правила даже для больших мастеров. Роман не должен быть длиннее "Войны и мира". Даже "Война и мир" затянута. Будь в Библии восемнадцать томов, ее давно бы позабыли.

- А Талмуд в тридцати шести томах, однако евреи его помнят.