Бесплатная библиотека онлайн

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

1.

Герман Бродер повернулся на бок и открыл один глаз. В полусне он спросил себя, где он - в Америке, в Живкове или в немецком лагере? В воображении он даже перенесся в тайник на сеновале в Липске. Все эти места перемешались в его памяти. Он, конечно, знал, что он в Бруклине, но слышал крики нацистов. Они тыкали штыками и пытались нащупать его, в то время как он все глубже и глубже зарывался в сено. Штык скользнул по его голове.

Ему понадобилось напряжение всей воли, чтобы окончательно проснуться. "Хватит!", - сказал он себе и сел. Было позднее утро. Ядвига уже оделась. В зеркале напротив кровати он увидел себя - вытянутое лицо, немного волос на голове, когда-то рыжих, а теперь желтоватых и с седыми прядями. Под кустистыми бровями голубые глаза, взгляд пронзительный и одновременно мягкий, узкий нос, впалые щеки, тонкие губы.

Герман всегда просыпался измотанным и растерзанным, как будто боролся всю ночь. Этим утром у него была даже шишка на лбу. Он потрогал ее. "Что это?", - спросил он себя. След штыка из сна? Эта мысль заставила его усмехнуться. Скорее всего, ночью, по пути в туалет, он стукнулся об угол дверцы шкафа.

"Ядвига!", - крикнул он заспанным голосом.

Ядвига появилась в двери. Это была полька с румяными щеками, курносым носом и ясными глазами; волосы ее, светлые, как лен, были собраны на затылке в узел, державшийся на одной шпильке. У нее были высокие скулы и полная нижняя губа. В одной руке она держала метелку, которой смахивала пыль, в другой - маленькую лейку. Платье ее имело узор из зеленых и красных ромбов подобный узор редко встречался в этой стране - а на ногах были поношенные тапочки.

Ядвига год после войны провела вместе с Германом в немецком пересыльном лагере и потом еще три года прожила в Америке, но до сих пор сохранила в себе свежесть и застенчивость польской деревенской девушки. Она не пользовалась косметикой. Она выучила всего несколько английских слов. Герману казалось, что она и сейчас пахнет Липском; в постели она благоухала камелией. Из кухни доносился запах вареной свеклы, свежей картошки, укропа и чего-то еще, что было связано с летом и землей и что он не мог бы определить и что напоминало ему о Липске.

Она посмотрела на него с добродушной укоризной и покачала головой. "Поздно уже", - сказала она. "Я постирала и сходила в магазин. Я уже завтракала, но могла бы поесть с тобой еще раз".

Ядвига говорила на польском деревенском. Герман говорил с ней по-польски или, иногда, на идиш, которого она не понимала; он приводил ей цитаты из Библии или из Талмуда - в зависимости от того, какое у него было настроение. Она всегда внимательно слушала.

"Красавица, который час?", - спросил он.

"Скоро десять".

"Ну, тогда я встаю".

"Хочешь чаю?"

"Нет, не обязательно".

"Не ходи босиком. Я принесу тебе тапочки. Я их вычистила".

"Опять? Кто же чистит тапочки?"

"Они совсем ссохлись".

Герман пожал плечами. "Чем ты их чистила? Дегтем? Ты как была, так и осталась крестьянкой из Липска".

Ядвига пошла к платяному шкафу и подала ему халат и тапочки.

Хотя она была его женой и соседи обращались к ней "миссис Бродер", она вела себя с Германом так, как будто они все еще жили в Живкове и она по-прежнему была служанкой в доме его отца, реба Шмуэля Лейба Бродера. Вся семья Германа была уничтожена. Герман выжил, потому что Ядвига спрятала его в своей родной деревне на сеновале. Даже ее мать не знала о тайнике. В 1945, после освобождения, Герман узнал от очевидцев, что его жену Тамару расстреляли, прежде отняв у нее детей, чтобы тоже убить их. Герман вместе с Ядвигой оставил Польшу и перебрался в Германию, где они попали в лагерь для переселенцев; потом, получив американскую визу, он женился на ней. Ядвига была готова перейти в иудаизм, но ему казалось безумием отягощать ее религией, чьим предписаниям он сам больше не желал следовать.

Долгое, опасное путешествие в Германию, плавание морем, на военном корабле, в Галифакс, автобусная поездка в Нью-Йорк настолько сбили Ядвигу с толку, что она до сих пор боялась одна ездить в подземке. Она никогда не удалялась от дома дальше, чем на два квартала. Да и желания ходить куда-то у нее не было. На Мермейд-авеню было все, что ей нужно - хлеб, фрукты, овощи, кошерное мясо (свинину Герман не ел), а еще иногда пара туфель или платье.

В те дни, когда Герман бывал дома, он ходил с Ядвигой гулять на пляж. Хотя он все время повторял, что ей ни к чему цепляться за него - он и так от нее не убежит! - Ядвига всегда крепко держала его под руку. Шум и крик оглушали ее; все прыгало и тряслось у нее перед глазами. Соседи уговаривали ее ездить на пляж вместе с ними, но после плавания из Германии в Америку океан внушал ей отвращение. Ей достаточно было взглянуть на прыгающие волны, и ее тут же выворачивало. Иногда Герман брал ее с собой в кафетерий на Брайтон-бич, но она не могла привыкнуть к поездам, которые с оглушительным воем проносились по городской железной дороге, и к свистящим автомобилям, мчавшимся в обе стороны, и к толпам людей, спешившим по улицам. На случай, если она потеряется, Герман купил ей брелок, в котором была бумажка с именем и адресом, но брелок не мог успокоить Ядвигу: она не доверяла всему написанному.

Само провидение, казалось, вознаградило Ядвигу переменой в ее жизни. Три года Герман полностью зависел от нее. Она приносила ему на сеновал пищу и воду и уносила его дерьмо. Всякий раз, когда Марианна, ее сестра, собиралась идти на сеновал, Ядвига забиралась по лестнице и предупреждала Германа, и он тогда забирался в пещеру, которую прорыл себе в сене. Летом, когда привозили свежее сено, Ядвига прятала его в погребе для картошки. Все это время она рисковала жизнью матери и сестры; если бы нацисты узнали, что она прячет еврея, они расстреляли бы их всех ; возможно, они сожгли бы тогда и всю деревню.

Теперь Ядвига жила на последнем этаже дома с отдаваемыми внаем квартирами в Бруклине. У нее были две воистину королевские комнаты, коридор, ванная, кухня с холодильником, газовая плита, электричество и даже телефон, по которому Герман звонил ей, когда уезжал продавать книги. По делам Герман оказывался далеко от дома, но голос его всегда был рядом с ней. Когда у него бывало тяжело на душе, он пел по телефону ее любимую песню:

Коли будет у нас сын

Хвала Господу на небе!

Радостью душа полна

Хвала Господу на небе!

А на улице внизу

Колыбель в снегу застыла.

Раскачаем колыбель

Нашей песенкой веселой!

Если б был у нас наш сын

Хвала Господу несчастных!

Как бы радовались мы

Хвала Господу несчастных!

На твоих коленях

Больше не лежит он

Теплой, теплой шалью

Некого укрыть...

Все и получалось так, как в песне: Герман не хотел, чтобы Ядвига забеременела. В мире, где можно забрать у матери детей и убить их, у человека нет права еще раз заводить себе ребенка. Для Ядвиги квартира, которую ей подарил Герман, была возмещением за то, что он отказывал ей в детях. Квартира была подобна волшебному дворцу из тех историй, что рассказывали старые женщины в деревне, когда ткали лен или ощипывали перья. Нажимаешь кнопку на стене, и зажигается свет. Из крана течет и горячая вода, и холодная. Поворачиваешь ручку, и появляется огонь, на котором можно готовить. Была тут и ванна, в которой можно купаться каждый день и быть чистой и не иметь вшей и блох. А радио! Герман установил его на волну, на которой по утрам и вечерам шли передачи на польском, и комнату наполняли польские песни, мазурки, польки, а по воскресеньям священник читал проповедь, и еще были новости из Польши, попавшей под власть большевиков.

Ядвига не умела ни читать, ни писать. Герман писал за нее письма ее матери и сестре. Когда приходил ответ, написанный деревенским учителем, Герман читал его вслух. Иногда Марианна клала в конверт несколько зернышек или веточку яблони с листиком или маленький цветок - все это должно было напомнить Ядвиге о Липске в далекой Америке.

Да, здесь, в этой чужой стране, Герман был для Ядвиги мужем, братом, отцом и богом. Она любила его еще тогда, когда была служанкой в доме его отца. Живя с ним в чужих краях, она поняла, что была права, считая его стоящим и умным человеком. Он умел устроиться в мире - он ездил на поездах и автобусах; он читал книги и газеты и зарабатывал деньги. Когда у нее чего-то не оказывалось в доме, ей достаточно было сказать ему об этом - он шел и приносил, или вскоре приносил посыльный. В этом случае Ядвига подписывала квитанцию тремя маленькими кружочками, как он научил ее.

Однажды, 17 мая, в день ее именин, Герман принес ей двух птичек волнистых попугайчиков. Самец был желтый, а самочка голубая. Ядвига назвала их Войтысь и Марианна, в честь своего отца, которого она очень любила, и сестры. С матерью у нее не было хороших отношений. Когда отец Ядвиги умер, ее мать снова вышла замуж - за человека, который бил своих приемных детей. Ядвига вынуждена была оставить родной дом и работать служанкой у евреев.

Если бы только Герман почаще бывал дома или хотя бы каждую ночь ночевал тут - счастье Ядвиги было бы полным. Но он бывал в разъездах и продавал книги, зарабатывая деньги им на жизнь. Когда Герман уезжал, Ядвига, боясь грабителей, запирала дверь на цепочку; она не впускала даже соседей. Старухи, жившие в доме, говорили с ней на смеси русского, английского и идиш. Они вторгались в ее жизнь, они хотели знать, откуда она и кто ее муж. Герман предостерегал ее, говоря, чтобы она рассказывала им как можно меньше. Он научил ее отвечать по-английски: "Excuse me, I have no time".

2.

Пока ванна наполнялась, Герман брился. Борода у него отрастала быстро. За ночь его лицо делалось шершавым, как терка. Он стоял перед зеркалом, вмонтированным в шкафчик аптечки - человек с легкими костями, чуть выше среднего роста, с узкой грудью, покрытой волосами, похожими на войлок, что лезет из прохудившейся кожи старого дивана или кресла. Он мог есть, сколько хотел, но всегда оставался тощим. У него были видны все ребра, а между шеей и плечами были глубокие впадины. Кадык ходил вверх и вниз словно сам по себе. Весь его вид выражал усталость и скуку. Бреясь, он принялся сочинять. Нацисты снова пришли к власти и заняли Нью-Йорк. Герман спрятался вот в этой ванной комнате. Ядвига замуровала дверь и так заштукатурила и закрасила ее, что она стала выглядеть как стена.